Руслан ДЗКУЯ
Родился 2 декабря 1958 г. в селе Джирхва (Абхазия). Окончил филологический факультет Калининского государственного университета и актерский факультет ГИТИСа. Преподавал в школе, техникуме, университете. Работал заведующим литературной частью Калининского драматического театра. Журналистикой занимается с середины 80-х годов. Работал в печатных и электронных СМИ, а также на телевидении. Публиковал свои произведения в литературных журналах «Знамя», «Урал» и других.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ
Вчера я отправился гулять на Никольскую. Народу там было по обыкновению много, да все праздничная публика, так что шел я неспешно и с удовольствием глядел по сторонам.
Вдруг, я как раз подходил к Ветошному переулку, ко мне подскочила бойкая девица, одетая в русское платье и белые сапожки, и, крепко ухватив меня за руку, закричала: «Давайте сфотографируемся!»
Я страшно удивился. Ни шубы, ни меховой шапки я не ношу, перстнями не украшаюсь, предпочитая добродетели, да и в выражении лица моего, вполне обычного, не разглядишь богатства хозяина. Однако же чем-то я девице глянулся.
«Помилуйте, куда мне с такой красавицей фотографироваться», - попробовал я отшутиться, но она была настойчива: «Давайте, давайте, ну же!» - и тянула меня куда-то в сторону.
Я как мог противился, но она, крепко обняв меня за плечи, не отступала и вдруг так прижалась ко мне, что я взволновался невольно и, наверное, покраснел. «Ну, ну! - говорила она, смеясь мне прямо в глаза, - хотите фотографироваться?!»
«Это она о чем?» - подумал я, а вслух сказал: «Барышня, поверьте, я не гожусь для таких снимков». - «Ой, да бросьте, - напевно произнесла она, - не годится он», - и снова звонко расхохоталась.
Я понял, что судьбы мне не избежать и, почти смирившись, начал озираться по сторонам, думая, где бы пристроиться так, чтобы нас особенно видно не было, а то не ровен час встретит какой-нибудь знакомый, и тотчас слух пойдет, что я на Никольской с ряжеными девицами фотографируюсь.
Но Бог милостив. Спасение пришло, и пришло, откуда положено – с Востока.
«Даша, обрати внимание на китайских туристов», - раздался сбоку архангельский глас. Я не успел различить его обладателя, я даже обрадоваться не успел. Словно огненный вихрь пролетел. Мелькнули юбки, блеснули сапожки. Мгновение – и рядом со мной никого уже не было.
Тишина и покой. Равнодушная толпа обтекала меня со всех сторон. Ни юные девушки, ни зрелые красавицы – никто не смотрел на меня, никому не было до меня дела. Один стоял я посреди улицы и не знал, что подумать об этом рождественском приключении, завершившемся так неожиданно.
Воистину: все проходит…
ЗУБ
Я приехал в Бишкек налаживать оборудование. В конторе, куда я был командирован, мне обрадовались: новая техника уже месяц стояла без дела, а за нее, я знал, были уплачены немалые деньги.
Хоть я и не был важной персоной (ну, что, в конце концов, просто специалист по технике), однако все считали необходимым оказывать мне различные знаки внимания.
Красавица Жылдыс носила мне зеленый чай, степенная Койсун испекла для меня самсы, и даже сам Бактыбек, суровый для всех начальник, проведывал меня раза по три в день, вежливо спрашивая, нет ли какой нужды. Мне было приятно их внимание: я видел, что они и правда радушны.
Времени на работу мне отвели неделю. Я чувствовал, что могу не уложиться, и оставался допоздна, что вызывало особое уважение моих временных сослуживцев. Вообще жизнь у них была размеренная и тихая, как обычно бывает в государственных конторах, однако это не исключало возможности каких-то событий. Об одном из них расскажу.
Однажды начальник Бактыбек пришел на работу мрачный. Оказалось, что утром, когда он завтракал, у него отломился кусок зуба, и вот теперь этот зуб ныл. До обеда он терпел, хотя и ходил, держась за щеку, но когда понял, что толком теперь и поесть не сможет, махнул рукой и пошел в больницу. Как мне объяснили, есть тут неподалеку, в самом центре, какая-то частная клиника, где берут дорого, зато лечат.
Бактыбек отсутствовал довольно долго, часа полтора, но вернулся, против ожидания, еще более мрачный. Что уж там с ним делали, не знаю, а только зуб у него продолжал болеть, словно он и не ходил никуда лечиться. Я, конечно, удивился, однако виду не подал. А, напротив, решил проявить возможное участие.
«Уважаемый Бактыбек, - говорю, - у меня с собой ампула кетонала, я всегда на всякий случай вожу с собой обезболивающее. Может, сделаем укол?» Он недоверчиво посмотрел на меня. "Все-таки одно дело – техника, железо. А тут – укол. Мало ли что", – читалось в его глазах. «Нет, - пробурчал он, - у нас Нурбек работает, он бывший врач. Сейчас я его позову».
Я увидел, что Нурбек, получивши такое известие, озарился светом. Прекрасная будущность моментально предстала перед его глазами. Уж не знаю, есть ли в Бишкеке медаль «За спасение начальника», но за то, что в негласном рейтинге он в тот же миг поднялся на одну из первых строчек, могу поручиться.
Довольный тем, что могу одним махом помочь сразу двоим, я отдал лекарство Нурбеку. Он небрежно взял его в руки и, снисходительно глядя на окружающих, а на меня не поглядев вовсе, не спеша, вразвалку, направился в кабинет своего патрона.
Поначалу оттуда не было слышно ни звука, как вдруг через пару минут из-за плотно закрытой двери донесся грозный голос Бактыбека. «Ничего не умеешь делать! – бушевал он. – Ничего! Бездельник! Уволю тебя! Обратно иди в больницу. Я сам позвоню, чтобы тебя санитаром взяли».
Сотрудники попрятались. Я тоже опешил. В коридор выскочил Нурбек, весь красный от смущения. На лице его был написан ужас. За ним следом шел Бактыбек, явственно хромая. Тут стало ясно, что случилось: несчастный умудрился попасть начальнику в седалищный нерв. И вот теперь вообразите картину: мало того что зуб не прошел, так еще и задница болит!
О, воистину прав был Омар Хайам, сказавший:
«Не завидуй тому, кто силен и богат.
За рассветом всегда наступает закат…»
Кирилл ФРОЛОВ
Родился в 1978 году в Кишиневе. Лингвист, кандидат филологических наук, автор рассказов. Окончил ТвГУ. Печатался в журнале «Волга».
ОДНАЖДЫ УТРОМ
Накануне вечером у нас в доме закончился сахар. Известно, что сахар, наряду с солью, спичками и подсолнечным маслом, всегда кончается внезапно. Но в данном случае это было не совсем так: сахар вот-вот должен был кончиться, и меня даже отправляли в магазин, но я заигрался во дворе и совсем забыл об этом. А вечером мы потом пили чай без сахара. Ничего страшного в этом, конечно, не было, поскольку мы заедали горький грузинский чай бабушкиным смородиновым вареньем, и томилась только сестра, любившая помимо поедания варенья еще и положить себе в чашку три ложки сахару. Да и вообще, сахар в доме должен быть – как же без сахара-то?
Я с вечера положил на стол возле своей кровати деньги и целлофановый мешок, чтобы утром первым делом сбегать в магазин и купить заветный пакет из темной бумаги, слегка напоминавший кирпич.
А утром проснулись мы намного раньше обычного – очень рано, и не от звука ненавистного будильника, а от пронзительного, свирепого и неимоверно страшного звука, от которого холодело в груди и заходилось дыхание. Я спросонья не понял, что это был за звук, да и не мог понять, потому как никогда раньше не слышал его, и лишь испуганный мамин голос хоть как-то прояснил происходящее.
– Тревога! – тревожно сказала она, и я понял, что уже не сплю и что началась война.
Но как же так?! Неужели война?! Ведь вот как она приходит – живешь-живешь себе спокойненько – и вот: вероломно напала!
Включили свет. Отец молча включил радио. По всем трем каналам мужской голос напряженно повторял: «Говорит штаб гражданской обороны! Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Потом включил телевизор: показывали таблицу. Попереключал плоскогубцами программы – таблица везде.
В школе нам говорили, что при бомбежке надо идти в бомбоубежище, и хотя я понятия не имел, где ближайшее бомбоубежище находится, я робко высказал эту спасительную идею.
– Ну, если это действительно война, то уж наверняка атомная, – спокойно рассудил папа. – И никакое бомбоубежище тут уже не поможет.
– Мне страшно! – захныкала сестра и прижалась к маме.
– Не плачь, Леночка, – тихо сказала мама, ласково поглаживая сестру по спине. – Мы все время будем с тобой, будем рядом… Обнимемся вот так вот – и вместе умрем…
Я посмотрел на родные лица родителей, сестры… Я так не хотел их терять, расставаться с ними. Я хотел запомнить каждую прожилку, каждую черточку на их лицах – ведь в последний раз же!..
В голове проносились самые радостные картины моей восьмилетней жизни. Вот папа приходит из города и приносит в сетке два гигантских арбуза, а потом мы весело уплетаем их всей семьей, и даже уши уже липкие. А вот мы с мамой устраиваем домашний концерт – никто из нас петь не умеет, но поем мы все душевно и самозабвенно.
А бабушка! Моя любимая бабулечка! Она сейчас далеко. Неужели я больше ее никогда не увижу?
Мое горло сдавливают едва сдерживаемые слезы. Но я мужчина и должен умереть гордо.
Внезапный звон будильника, столь обыденный и ненавистный еще вчера, приходит неуместным воспоминанием из какой-то давней, давно ушедшей в прошлое и полузабытой жизни, осколком былого счастья, столь внезапно и хладнокровно оборванного.
Будильничек мой любимый! Почему все так вышло?..
Мы тихо сидим и напряженно грустим о безвозвратно отобранной жизни, которая именно в этот момент, именно когда ее вот-вот отберут, неожиданно предстает такой счастливой!
Тем временем сирены стихли, и хотя по телевизору по-прежнему была таблица, в радиоприемнике жуткий мужик сменился сначала полной тишиной, а потом классической музыкой. Постепенно появлялось туповатое ощущение, что гибель переносится на неопределенный срок. Жалеть себя и своих близких уже не было сил, захотелось спать.
Я оглянулся на столик у кровати и увидел свернутый вчетверо целлофановый пакет с ручками, а рядом с ним прижатый пластмассовым пеналом потрепанный рубль. Не сразу восстановив в памяти значение этих объектов, я поразился их внезапной неуместности.
Потом, с минуту посмотрев на пакет и на рубль, прислушавшись к тишине за окном и к монотонной музыке по радио, я спросил:
– Пап, а за сахаром-то вообще нужно идти?
ЛЕГКИЙ ЧЕЛОВЕК
Он появился в нашем доме внезапно. Раздался пронзительный звонок в дверь, на пороге стояли моя жена и мой сын, а сын со счастливой улыбкой держал веревку. А на веревке, под самым потолком был он – улыбка до ушей, рот открыт – такой счастливый!
Больше всего он был похож на кусок дырчатого сыра, но Андрей сказал, что его зовут Губка Боб Квадратные Штаны. Вот как, значит – губка! Морское невнятное существо. Ни забот, ни хлопот, ни высказанных и невысказанных обид и печалей – знай только впитывай в себя окружающий мир! Впитывай безмерно, беспорядочно – ибо это единственный безболезненный способ общения с ним.
Будучи существом морским, этот весельчак тем не менее все время стремился вверх и проводил время, прижавшись к потолку. Мой сын всюду водил его за собой, потом оставлял его в любом месте, и Боб спокойно и радостно ждал.
А потом мы отправились на прогулку. Андрей крепко держал веревку, чтобы новый друг его не покинул. Когда ему захотелось поиграть с друзьями, он бережно передал его мне, а потом, набегавшись, выхватил у меня веревку.
День был солнечным, но дул порывами довольно сильный ветер, и в какую-то внезапную секунду он вырвал веревку из Андрюхиной руки. Весельчак тотчас же радостно рванул ввысь, все так же нагловато улыбаясь и ничуть не стесняясь своего внезапного бегства.
Из Андрюхиных глаз хлынули слезы – я уже успел объяснить ему, что газ гелий, которым наполнен Губка Боб, намного легче воздуха, и назад весельчак уже не вернется.
В отчаянии мой сын прошептал: «Вернись, пожалуйста!»
Но Легкий Человек уже исступленно отплясывал на воздушных путях все с той же эйфорической улыбкой.
Куда же ты несешься, Легкий Человек? Чему ты так радуешься?
Что ожидает тебя там, в столь желанной тобой высоте?
Кто еще тебя так полюбит?
Кто еще о тебе заплачет?
РЕКИ
Море я впервые увидел в неполных тридцать лет, а вырос на реках и плавать научился в Волге. Потому-то и люблю я реки так сильно.
Каждая река, с которой мне приходилось общаться, имеет свой характер, свои привычки, свои причуды и прелести. Каждая из них словно знает, что является символом времени и скоротечности жизни, и ведет себя соответственно собственным представлениям о том, каким должен быть этот символ.
Волга в Твери еле движется, и над ней чаще бывают тучи и дожди, чем во всем остальном мире. По крайней мере, так мне она запомнилась с детства. А еще все стремятся на ее берега отдохнуть или утешиться, напиться до беспамятства или уединиться с любимыми, или всё вместе.
Тверца – не в самом городе, а повыше – очень быстрая и до слез красивая. Когда-то по ней ходили крошечные пароходики. Остов одного такого пароходика под названием «Ласточка» я видел на ее берегу, когда катался с папой на велосипедах двадцать пять лет назад.
В Тверцу впадает Кава, которая в начале мая несется к устью так бешено, как будто она лермонтовская Арагва. В это время мне всегда хочется окунуться в нее, чтобы почувствовать телом силу ее струи. Но всегда откладываю общение с ней на потом.
А в особенно жаркие летние дни меня утешала Тьмака – холодная и медленная ближе к устью, с таинственной темной водой.
Отец мой с легкостью переплывал Волгу в обе стороны. Бабушки и дедушки тоже уверенно чувствовали себя в речной стихии. Но говорили мы об этом редко. Да и о чем тут особенно говорить? Река всегда рядом, как земля и небо.
– Нюш, там на том берегу наши стоять!
От этих слов в сердце что-то заныло, как в юности, когда Коля в первый раз прижал ее к своей груди. Стало жарко под утренним апрельским небом. Корзины в руках, еще мгновение назад такие привычные, внезапно отяжелели.
Стало немного страшно за Колю: кругом все еще стояли фашисты, и было совсем непонятно, как наши пробрались к тому берегу.
Моросил дождь, под ногами хлюпала грязь, а в груди было так свежо и томительно! Но Нюша никому об этом не сказала – она была женщиной степенной. Она поправила платок и пошла дальше – дома ее ждали трое ее голодных детей. Самая старшая, Маша, – большая умница, уже помощница. Нюша отправит ее учиться. В город. А Нина – совсем еще маленькая, хиленькая, с широко раскрытыми удивленными и доверчивыми глазками. И еще Коленька, еще в пеленках – ждет, когда же мать приложит его к груди. Бабушка носит его по скудному пространству землянки и поет ему песни. Коленька… Кровиночка – он так похож на него. Он обязательно станет такой же, как он: самый лучший, самый любимый!
Дождик все моросил, и деревня покрывалась каким-то желтоватым туманом. На черных полях снег уже сошел, и скоро пробьется ласковая озимь. Надо только ждать – и весна придет, и война закончится, и он вернется в свой дом.
Тусклый апрельский день тянулся необычайно долго. Казалось, утро было уже страшно давно, и Петровна, небрежно выкрикнувшая чудесную весть, казалась призраком, погребенным в зыбких недрах памяти. Перед Нюшей одна за другой вставали бессловесные картины ее прошлого – всех двадцати пяти лет ее жизни. Коленькин плач, возня девчонок, бесконечные причитания свекрови – все казалось ей каким-то потусторонним, каким-то совершенно отдельным от нее. Сегодня она не сердилась, не горевала, не полошилась – она лишь ждала вечера, смутно что-то предчувствуя, не зная еще, что и как будет делать. Она лишь чувствовала в себе непонятную, неосознанную, но спокойную и радостную силу, бессловесную решимость, из ниоткуда зародившуюся, и неизвестно было, к чему она могла привести.
Но вот и стемнело. Коленька покушал и уснул в люльке, девочки тоже уже спят. Свекровь тихо всхлипывает и крестится перед иконой, забросив свою пряжу. Сейчас она выплачется и уснет. Осталось совсем немного потерпеть.
Но вот и пришла вожделенная минута. Закутавшись в полушубок и в пуховую косынку, перекрестившись, она вышла, не вполне осознавая, зачем и куда идет, но ноги шли как-то сами, мерно, не спеша…
Вот и берег совсем недавно оттаявшей реки. Постояв с минуту, Нюша, точно в детскую летнюю пору, скинула полушубок, сняла валенки, а потом и косынку, припрятала все это надежно в береговых зарослях – и прямо так – в одной рубахе и простоволосая – стала медленно погружаться в обжигающе-студеную воду.
Плыть было совсем недолго – речка была узкой. Под руками и шеей похрустывал успевший вечером появиться прозрачный ледок. Грести приходилось одной рукой – в другой был зажат узел: никогда – ни в юности, ни в старости – она не приходила к любимым людям с пустыми руками. Время стерло содержимое этого подарка.
Противоположный берег оказался совсем пустым и чужим, и босые ноги побрели дальше, по обледенелым прошлогодним будыльям прибрежного луга. Потом она зашла в лес, такой родной и знакомый по летним ягодным и грибным походам, но такой чужой и горестный в эту ночь. Каким далеким казался ей этот путь! Но потом – она не помнила, как и когда – она нашла его. Он был среди других солдат, которые встретили ее, раздетую и простоволосую, с подозрением. Но она не заметила и не запомнила их. Она запомнила лишь, как он обнял ее, и ей стало так тепло под его шинелью! Она прижалась к его груди и всем существом своим впитывала его запах, такой родной и любимый. Она не запомнила ни слов, ни мыслей, а спирт из кружки закрыл ей глаза.
Наутро дрожащими, ослабевшими руками она растопила печь и повесила подле нее свое мокрое исподнее. Потом легла и заснула. Перед тем как стремительный сон объял ее уставшее тело, она тихонько прикоснулась рукой к своим губам, и уголки их слегка зашевелились.
Эту историю прабабушкиного артрита я слышал лишь однажды и в очень кратком варианте. Моя прабабушка не была сентиментальна и молча игнорировала мои просьбы рассказать подробности ее ночного плавания. Поэтому мне пришлось додумывать эти подробности.
Когда она приезжала к нам в гости из деревни первым автобусом («Кто там?» – «Бабушка спозаранку!»), навьюченная сумками с щедрыми деревенскими гостинцами, я смотрел в ее строгие, задумчивые глаза, окаймленные еле видными побелевшими ресницами, и пытался увидеть в них что-то новое о ее прошлом. Но бабушка Нюша молчала. Она была, по ее собственным словам, женщиной степенной и подробности той ночи ее последнего свидания с моим прадедом унесла с собой, отправившись в плавание по другой – вечной – реке.
Я часто потом пытался представить себе эту реку, это плавание в ледяной воде и путешествие в мокрой рубахе босиком по мерзлой земле.
Глядя на карту, я пришел к выводу, что Ицка – совсем маленькая речка. Не больше Тверцы в районе Кобячева, куда я иногда езжу купаться. Но и такую узкую реку переплыть в начале апреля, гребя одной рукой, нелегко.
– О! Кобячево? Я там столько раз бывала! Там же лагеря пионерские были. Много их там было! И я их все курировала!
Это уже моя бабушка Маша, бывшая сотрудница санэпидстанции, рассказывает мне свою речную историю.
– Помню, как-то раз приехала я в один лагерь. Приезжаю, захожу к ним, здрасьте, мол, я такая-то и такая-то. А заведующая мне: «Ой, Марья Николаевна! Вы, наверное, устали с дороги! Давайте-ка чайку сперва попьем!»
Ну, думаю, что ж не попить-то? Тем более жара стояла жуткая, автобус еле тащился, потом еще речной трамвай на пристани долго ждать пришлось. Хотя мне сразу показалось, что уж больно радостно как-то она меня встречает.
Ну так вот. Садимся, значит, чай пить: я, заведующая, кастелянша и повариха. Смотрю – а на столе чего только нет! И варенье разное, и печенье, и мед. Ну, думаю: «Значит, нарушения у них тут, вот и хотят меня задобрить». Тут заведующая мне и говорит: «Пробуйте медок местный, Мария Николаевна! А если понравится, то и баночку с собой возьмите!» И показывает мне на банку меда двухлитровую. Смотрю я на эту банку, и видно: мед хороший, патоки не намешано. И думаю: «Наверное, много нарушений».
«И варенье кушайте! Зоя Паллна сама варила из ягод местных – тут и черничное есть, и земляничное, и брусничное!» И показывает, значит, на повариху. «Наверное, повариха подворовывает», – думаю я. Надо хорошенько все проверить, да и весы заодно посмотреть. Ее, конечно, тоже понять можно: кто же на таком месте подворовывать не стал бы? Но тут все-таки дети! Грешно детей-то обирать!»
«Если варенье понравится, так вы его, Марья Николаевна, и себе возьмите! Дети-то есть у вас? Вот их и угостите!»
Ну, попила я, значит, чаю, «спасибо» говорю, а заведующая мне: «Да куда же вы так скоро! Давайте еще по чашечке! Чай у нас индийский, со слоном, его Лидия Ивановна из Москвы везла!» И на кастеляншу показывает. Ну, думаю, кастелянша, значит, тоже подворовывает, моющие средства таскает.
«Марья Николаевна! А что же вы конфеты-то не пробуете?» И протягивает мне коробку конфет шоколадных. Я смотрю: «Ассорти. Красный Октябрь». Ну, думаю, значит, много тут у них нарушений. А заведующая мне: «А вот это вам лично! Угощайтесь на здоровье!» И вторую такую же коробку мне протягивает.
Ну, думаю, тут у них, видать, не пойми что творится!
Встаю я, значит, «спасибо» говорю, все очень вкусно, портфель свой беру и иду в пищеблок. У них улыбки как ветром сдуло, подскочили все втроем, забегали.
А я пробы все взяла, все проверила, меню вычитала, в кастрюли все заглянула, в холодильник... Нарушения были, но не так много, как я думала. Выписала штраф, предписания... Иду в корпуса. Там ничего так, неплохо, но нарушения тоже есть. Не так чтобы очень грязно, но не все санитарные условия выполняются. Ну, я им еще один штраф выписала и предписание выдала. Заведующая красная уже, недовольная, молчит, только зыркает, а кастелянша уже и пропала куда-то.
Иду я тогда в кладовую – моющие средства проверять, ведра, тряпки, веники... Тоже нарушения были, но не такие страшные, как я думала – после коробки ассорти-то...
Все проверила, пробы взяла, попрощалась... Ну, заведующая уже так без улыбки меня провожала. И мед я брать не стала, и конфеты тоже. Неудобно как-то: сама штраф выписала, и сама же мед беру, да еще и конфеты «Красный Октябрь».
Вышла я, подхожу к пристани, а там уж и нет никого. Опоздала на речной трамвай, а он последний. А автобус на той стороне. И станция тоже.
Ну, думаю, что же делать-то? Назад возвращаться? В лагере переночевать? Да неудобно как-то: сначала штраф выписала, а потом – здрасьте вам! пустите переночевать!
Да и потом – дома-то что подумают? Что я мужу-то скажу? С работы не вернулась, дома не ночевала... Что я – буду ему рассказывать, как полтора часа в лагере чаи распивала?
Постояла моя бабушка эдак на берегу, постояла, потом спустилась поближе к воде, зашла в заросли, сняла с себя пиджак свой коричневый, свернула, засунула в портфель. Потом сняла с себя юбку, тоже свернула и тоже в портфель засунула. Затем, скинув туфли, тоже еле-еле запихала их в портфель. Подумала немного, огляделась и сняла с себя белую блузку с воротником жабо и тоже в портфель запихнула. Комбинашка в портфель уже еле вместилась. Потянулась было к застежке лифчика, но передумала – так поплыла. Гребла одной правой – в левой руке был портфель с одеждой, документами и пробами.
На берегу оделась. Одежда помялась, конечно. Да и намокла – белье-то мокрое на ней было! Но все же лучше прийти домой мокрой и помятой, чем вообще не прийти.
