Давно не удивляют новости о том, что люди уезжают из России и за границей делают научные открытия, дирижируют оркестрами или снимаются в кино. В России, а тем более в Твери, иностранцы работают не так часто. За всю историю нашего ТЮЗа здесь появился только один спектакль – «Стулья» Ионеско, который сделал итальянец Франко Пассаторе. И вот, в прошлом сезоне, спустя почти 30 лет, в репертуаре театра – нашумевшие «Сны о кошках и мышках», которые поставила режиссер из Англии Вероника Вигг, а уже завтра на этой сцене тверские артисты покажут еще одну ее новую работу – «Чайку» Чехова.
И легкость, и тяжесть
На вопрос, кем себя она себя считает, англичанкой или русской, Вероника отвечает так:
– Я родилась в России, мама увезла меня в Англию, когда мне было 16 лет, я была сформировавшимся человеком. На какое-то время возвращалась, училась в университете в Москве. Я – режиссер без национальности, никогда не стану англичанкой на 100 процентов, потому что родилась не там. Но сейчас, приехав в Россию, понимаю, что и здесь тоже не часть эскиза. Непринадлежность к определенной культуре дает какую-то свободу. Так получилось, что я могла заниматься театром в разных странах – от этого есть и легкость, и тяжесть.
– Как в вашей жизни появилась Тверь?
– Когда моему ребенку было полгода (сейчас ему два с половиной), я приехала в Москву, чтобы показать сына маме – она вернулась в Россию и живет здесь уже давно. Я впервые узнала, что бывает такая страшная любовь – не к родителям, не к мужчине, а к маленькому существу, и поражалась, что могу так чувствовать. Кто-то из знакомых сказал, что в Твери, в ТЮЗе, есть режиссерская лаборатория. Я зацепилась – в Англии нет театров юного или не юного зрителя, могут ставить разные спектакли, но профиля такого нет. Мне захотелось сделать что-то, адресованное и детям, и немного взрослым на тему, которая меня волновала.
Мама сказала, что может отпустить на неделю в Тверь. Я в России и вообще на русском языке до этого не делала спектакль. Желание осознать свои материнские чувства неожиданно привело туда, где стала говорить на родном языке.
Если бы не было моего сына и людей, которых я нашла в ТЮЗе, не было бы и «Чайки». Человеческий фактор был очень силен. И мне было любопытно посмотреть на репертуарный театр – в Англии его нет. У наших спектаклей довольно короткая жизнь. Хотя так и в России бывает.
– Но у нас это беда. А у вас заложено в принцип.
– Да, если спектакль пройдет всего четыре раза, а его снимают – это трагедия. У нас в театры на каждый новый проект набираются артисты, спектакль идет каждый день в течение двух месяцев. Поскольку на Западе времени на подготовку спектакля выделяется меньше и сама жизнь спектакля короче, часто нет застольного периода (когда актеры обсуждают пьесу), со сценографом и художником по свету начинаешь работать до того, как у тебя появились артисты. И к моменту, когда они подключаются, все уже должно быть готово. Но когда выпускаешь артистов, концепт чаще всего меняется.
– Вам нравится эта система?
– Я другой не знала. Конечно, жаль расставаться со своим спектаклем… В Твери главной для меня была встреча с Александром Борисовичем Романовым. Сначала я увидела человека определенного возраста. Режиссеры не слишком любят работать с актерами старше себя, они часто выбирают пьесы с персонажами своего возраста или младше, чтобы было легче – как это сказать? – управлять. Но все хорошие пьесы, безусловно, написаны для актеров старшего поколения. Мне повезло: здесь я увидела невероятную мощь и многогранность личности. Не ожидала, что здесь найду такого человека – понятно, что у него сильная природа, но при этом он хорошо выученный профессионал. Александр Борисович, кстати, не соглашался на эту работу, потому что вообще не хотел участвовать в лабораториях – у него тогда был выпуск спектакля и вообще много дел.
Голубчики, проще!
– В Лондоне я получила степень магистра по специализации «театральный режиссер», потом окончила курс при Национальном королевском театре, на который набирают режиссеров, уже что-то сделавших. Суровый отбор, принимали всего шесть человек. Мне удалось туда попасть. Дипломной работой в учебном театре стал спектакль «Володя» по Чехову. Рассказ страшный, меня захватил даже не язык – потому что у нас английский язык, а фабула.
Русского человека из английского артиста я не пыталась делать, это очень тяжело – мы никогда им не станем, и не нужно. Иначе был бы вообще ужасный мир: с произведениями Чехова работают только русские, Шекспира – только англичане, другие не имеют права, потому что «не понимают их культуры». Есть такая печальная тенденция: возмущаться тем, что делают иностранцы с нашими великими произведениями, «Войной и миром», например.
– Известная история: развесистая клюква!
– Там бывают ляпы, но если есть бережное отношение и любовь к самой истории, какие-то визуальные огрехи можно простить. Был и у нас такой период, когда делали спектакли «из заграничной жизни»: русские люди, изображая техасских магнатов, хлопают по плечу «Привет, дружище!», курят сигары. Эта клюква нам прощается, а им – нет.
– Вероника, мало про каких режиссеров наши артисты отзываются столь восторженно, как о вас. Рассказ начинается с фразы: «Она идет от артиста».
– Я пытаюсь раствориться в артистах. В принципе это самая главная часть рассказа. Меня обучали в другой стране – в Англии не скажешь артисту: «Это плохо», только: «Это очень хорошо, но…». С ними надо быть очень деликатным, очень осторожным. И потом мне очень повезло с педагогами, один из которых наказывал нас за нелюбовь к артисту: на сцену-то будут выходить они, а не я. Они будут моим голосом.
Самое последнее дело, если бы я захотела быть оригинальной. В «Чайке» мне было важным добиться той самой меры правдивости. Каждый фальшивый звук или фальшивое движение разрушает структуру. Я еще почему так дерусь за актерскую подачу: «Главное, голубчики, не надо театральности. Просто все надо», – говорил Чехов актерам по поводу «Чайки», которая в Александринке не провалилась, а, как он сам выразился, шлепнулась.
– Эту пьесу вы сами хотели ставить или вам предложили?
– Разговор шел о Чехове. Я думала про «Вишневый сад», «Три сестры». Это счастье, и это мучительно – работать с Чеховым... Мне всегда важна атмосфера, и я с самого начала беру все средства, которые будут на нее работать. У меня музыка в голове укладывалась раньше, чем я начинала репетицию. Здесь же придерживалась другого подхода, пыталась отодвинуть форму как можно дальше. Мне хотелось подойти к автору по-другому. Я поняла, какая это адская машина – Чехов, какой это удивительный драматург и почему его любят во всем мире. Пьеса коварная, в ней заложен неуспех – внутри есть пьеса, которая проваливается. Здесь трудно даются массовые сцены, они у него кинематографические: один встал у окна, другой засмеялся, третий понюхал, четвертый вообще куда-то ушел. А когда ты на большой сцене пытаешься сделать это бытовым натуралистичным способом, что-то падает, потому что Чехов – не натуралист, он – я «измов» не люблю – может, экспрессионист. И атмосферу не надо создавать, она уже есть. Там есть такое, от чего перехватывает горло.
16 с половиной
– Сколько у вас всего спектаклей?
– 16, нет, 16 с половиной. Один я все никак не могу доделать – Достоевский, кстати, проект трехлетней давности. Мы взяли только часть «Преступления и наказания», историю семьи Мармеладовых. Получили грант, чтобы разработать эту идею, министерство культуры готового спектакля от нас даже не требовало, это устраивалось для развития театральной культуры в стране. Доводишь свою работу до какого-то определенного уровня и уже можешь звать зрителей. Мы перенесли историю в 70-е годы XX века в Портсмут, место, из которого уезжают, в прошлом пиратский город. Он отмечен поэтикой заброшенности, там до сих пор есть пабы, в которые страшно зайти после девяти вечера. Истории Достоевского очень ложатся на любую национальную почву и легко переводятся на язык театра. Самое сильное у него – блестящие диалоги. Хотя театр он ненавидел. Были у меня еще «Таланты и поклонники», которые мы играли в Лондоне и Глазго.
– Много русских авторов. А как же Шекспир?
– Для меня есть только два человека, которые сидят на первом ряду, два драматурга – Чехов и Шекспир. Равных им нет. Мне истории важны, а у них они блестящие, рассказаны так, что не придерешься. Как режиссер я ставила только учебную работу по исторической хронике «Генрих VI».
– Вы режиссер русский или английский?
– Я просто хочу быть режиссером. Думаю, верно ли я делаю, но режиссер, чтобы соответствовать этому званию, должен сомневаться, независимо от того, сколько он сделал спектаклей, 3 или 103.
– На каком языке удобнее общаться?
– В данный момент на русском.
Сакура в руках Треплева
– Вы ставили спектакли и в Японии.
– Не ставила, это неправильная информация. Только разбирала со студентами текст пьесы, кстати, это была «Чайка», и это был не мой выбор. Моя сокурсница из Японии, вернувшись на родину, стал заведовать отделением драмы в Чибе, это город в часе езды от Токио, и предложила мне такую работу. Это было восемь лет назад, даже больше – жизнь, в общем, прошла. Но я не ставила спектакль, я разбирала текст пьесы.
– Вы работали с ними через переводчика?
– Это было очень смешно: мою речь она переводила одним коротким предложением. «Донесла ли она мою глубокую мысль?» – пытаешься понять. Или, наоборот, две короткие фразы на японском звучали как большой монолог. Удивительный язык! У них грамматика меняется в зависимости от того, разговаривают они с начальником или со своими домашними. Статус значит очень много.
– Япония представляется другой планетой. Кажется, это так сложно – общаться с людьми другой культуры.
– Она довольно темная для нас, японская культура, и к смерти отношение другое, связанное с чем-то ритуальным. Самоубийство описывается в поэтических образах: «Теплая кровь скатывается по белой коже».
Студенты репетировали «Чайку». В сцене Треплева и Аркадиной мальчик, который делал Треплева, вышел с пластмассовой веточкой цветущей сакуры. Его партнерша засмеялась, подсмеивались и студенты в зале. Он в течение всего диалога предлагал ей эту ветку, она отказывалась. Странная вещь: ты знаешь текст, но не понимаешь, что происходит. Когда потом разбирали сцену, он объяснил, что в театре Но с веткой сакуры выходит дурак, то есть этот предмет в руках героя сразу характеризует его. Здесь клюквы не было, мы как бы переводили историю на язык другой культуры.
– Говорят, что Голливуд вышел из Станиславского. Из чего вышел английский театр?
– Там есть своя традиция. Но на самом деле, мы все вышли из Станиславского. Система функциональна, в Америке она называется методом. И она демократична, потому что действенна для всех, независимо от степени дарования. Понятно, что гениальный артист сыграет, не зная никаких систем, но это редкое явление. Тем более что у него есть партнеры.
– С актерами какой страны легче и приятнее работать?
– Ответ простой: с хорошими, в любой точке земного шара.